Дневники Веры Штейн 1921-1922 годов

Наш дом упоминается в дневниках Веры Штейн, которые были обнаружены в архивах ОГПУ. Любителям истории, возможно будет интересно познакомиться со свидетельствами очевидца того тяжелого и драматичного периода. Большое спасибо Ивановой Анастасии (кв. 52), предоставившей эти материалы.

Немного о дневниках и их авторе. Дневники были обнаружены в архивах ОГПУ (сейчас хранятся в Архиве УФСБ по СПб и ЛО), в архивно-следственном деле религиозно-философского кружка “Воскресенье”. Дневник имеет форму писем “Люличке” – Евгению Федоровичу Штейну, старшему брату Веры Федоровны.

Из протокола допроса: “Дневник… начала писать 7 ноября (25 окт.) 1918 года, живя на Моховой со своим братом…, записывала свои личные впечатления, душевные, внутренние переживания…”.

В. Ф. Штейн. Фото из архивно-следственного дела. 1929 г.

Вера Штейн родилась в 1881 г. в Санкт-Петербурге в семье пианиста и педагога, уроженца Германии, приехавшего в Россию в 1836 г. и получившему профессуру в Санкт-Петербургской консерватории. В 1898 году она закончила Санкт-Петербургскую Литейную женскую гимназию (ул. Некрасова, 15А) и Высшее художественное училище при Академии художеств. Работала научным сотрудником Академии истории материальной культуры и Эрмитажа, участвовала в археологических раскопках в Крыму. Была арестована в 1929 году, приговорена к трем годам заключения на Соловках. С 1933 жила в Новосибирске, в 1934 стала членом Союза советских художников,  умерла в 1971 году. Подробнее о ее творчестве…

Итак в одном из дневников:

 [2 ноября? 1921 года].

Сегодня у меня было поручение по службе: в 20-х числах октября из дома бывшей Юрьевской – Гагаринская, 3 – из кв[артиры] бывшей Толстого вывезены были принадлежавшие ему вещи, и Русский музей просил нас их отыскать, т. к. среди них были ценные художественные вещи.
Вот я и пошла на Гагаринскую, один парадный подъезд нашла заколоченным, в другом никого не было, ворота закрыты, но через ворота следующего дома проникла во двор, где мне указали помещение коменданта дома, ощупью по тёмной лестнице нашла указанную дверь, и там мне пришлось долго ждать его. Пока разговорилась со служащей там барышней, и она мне сказала, что у них только ещё устраивается общежитие голодающих, из которых составляется артель грузчиков, что голодающих прибывает масса и некуда их разместить.
Вскоре пришли в эту же комнату бородатый пожилой мужик с бабой, оба в крестьянских жёлтых тулупах, видно, прямо из деревни; баба показала барышне записку какую-то, и при мне выяснилось, что это голодающие из Казанск[ой] губ[ернии], но вот 5-й день, как он сам помешался — всё думает, что его приговорили к расстрелу, и всюду просит, чтобы его записали в партию сочувствующих; в это время пришёл и комендант, и я попросила его сначала заняться ими; он написал записку в больницу Николая Чудотворца… [отсутствует строка. — Ред.] … тоже отшибло, тогда и он [мужик. — Ред.] подошёл и стал говорить, просить, что если уж надо его расстрелять, то чтобы созвали бы хоть сходку, чтобы знать, за что ему пострадать; я ему на это говорю, что его поведут в больницу и что там его накормят, но он мне на это говорит: знаю, говорит, знаю, куда меня поведут, на площадь поведут, и знаю, чем там накормят. Я вызвалась проводить их хоть немного, чтобы показать, как пройти хоть на Садовую, а комендант пока обещал мне навести справку по моему делу; вот мы и пошли, он шёл послушно, принимал меня за коммунистку, которая ведёт его в тюрьму: остановился у группы рабочих, попросил покурить и громко сказал: «Вот, в тюрьму ведут»; по дороге я ему купила папирос (10 шт[ук] за 2000) у бабы- торговки; видя по одежде их, что это голодающие беженцы, она подарила ему ещё две папиросы, а ей денег; он закурил и немного успокоился, а она мне пока рассказала, что у них ещё дочь 20 лет осталась лежать в общежитии, потому что нездорова, как в огне горит, всё тоже ходила с мокрыми ногами; и мы шли и шлёпали по лужам и мокрому снегу — я в рваных сапогах, они в мокрых лаптях; потом он вдруг останавливался и говорил: «Не пойду, знаю, куда вы меня ведёте», — но тогда жена его брала его за одну руку, я за другую, и мы снова шли; так я довела их до угла Невского и Садовой и указала, что теперь идти осталось всё прямо и на Покр[овской] пл[ощади] опять спросить; хотела поручить их кому-нибудь из прохожих, но никто не хотел ими заниматься, так они и пошли одни, а я вернулась в Лит[ейный] район ещё по одному делу.
Около 4-х опять пошла к коменданту, на дворе сновало много таких же исхудалых людей в зипунах и много татар, на лестнице было ещё темнее, и я открыла по ошибке дверь в другую квартиру — там в тёмной холодной комнате без мебели видела силуэты людей, и одна женщина в лохмотьях ходила взад и вперёд по комнате, укачивая кричащего грудного ребёнка; наконец попала к коменданту, он ничего не мог мне сказать о моём деле, а послал меня в другой дом по Гагаринской, где находится ДКТ, ведающий и этот дом; он вышел вместе со мной, чтобы показать мне этот дом, в это время повалил мокрый снег густыми хлопьями, навстречу нам попалось несколько оборванных детей, которые несли охапки где-то набранных щепок, а у ворот, уже прощаясь, он сказал мне: «А больной-то наш опять уже здесь». — «Как здесь?» — Я не хотела верить своим ушам, ведь я их проводила до самой Садовой. «Да, — говорит, — а потом он упёрся, и жена ничего не могла с ним поделать — вернулся; я на дворе был, он упал передо мной на колени в самую лужу: „Простите, говорит, больше никогда не буду, не посылайте меня расстреливать“». — «Что же теперь с ним будет?» — «Да постараюсь, — говорит, — отправить его в санитарной карете, у нас все почти больные лежат, половина перемрёт, наверное. Санитарная карета приезжает каждый день, но берёт только 4-5 чел., а надо брать по 20, ну, как-нибудь я его отправлю».
Так мы и расстались, в доме напротив — никого, ДКТ-де не было дома, и так я и пошла домой, вся облепленная мокрым снегом, шлёпая среди серого тумана по грязи и унося с собой впечатление этих вымирающих беженцев. Там они всё-таки привыкли к теплу в своих избах, немудрено, что они умирают в нетопленных сырых помещениях, в нашем гнилом городе, да и кормят их, очевидно, тоже не досыта.

[23 ноября 1921 года].

А сегодня ко мне приходила родственница Толстых по поводу разыскиваемых их вещей, и от неё я узнала, что из этого общежития голодающих на Гаг[аринской,] 3 каждый день выносят покойников по 10-ти. Недавно там умер отец, оставил пятерых детей, и мать одна умерла — оставила троих; все эти дети бродят по двору без призора, прося у всех кусочек хлеба, точно брошенные собачки, и, конечно, тоже не выживут. Там царит такая эпидемия тифа, что немногие жильцы, остановившиеся на частных квартирах, тоже хотят оттуда выехать, боятся остаться. В газетах написано, что приём голодающих в Петроград прекращён; из тех, кот[орые] имели несчастье приехать, наверное, никто не выживет. Толстовские вещи раскрадены жил. отделом, и только часть мягкой мебели описана; всё остальное пошло по рукам. Подавать[в] угол[овный] розыск не стоит: вещей всё равно не найти, а только будут без конца беспокоить.

ДКТ Домовый комитет трудящихся, сменивший ДКБ. “между прочим, я забыла тебе сказать, что с ДКБ переиначено в ДКТ: бедноты больше нет, есть только трудящиеся”.

Федоровны Штейн можно познакомиться на сайте: http://almanax.russculture.ru/archives/2502